Letter to Dr. Greenson

Письмо Мэрилин к доктору Ральфу Гринсону. Мэрилин писала его 1 и 2 марта 1961 года, когда находилась в Пресвитерианской больнице.

“Последней ночью я снова не могла уснуть. Иногда я задумываюсь, а зачем вообще нужны ночи. Для меня они почти не существуют – все сливается в один длинный кошмарный день.”

l-1961-1 l-1961-2 l-1961-3 l-1961-4 l-1961-5 l-1961-6

Дорогой доктор Гринсон
Когда минуту назад я выглянула через больничное окно на мир, укутанный снегом, то увидела, что вдруг вся зелень оказалась притушенной. Лужайки припорошены снегом, а вечнозеленые кусты отощали и приуныли; но все равно вид деревьев вселяет в меня бодрость — голые ветви словно бы сулят весну и надежду.
Видели ли вы уже «Неприкаянных»? В одной из сцен вы могли заметить, каким странным и голым может быть дерево. Не знаю, выглядит ли оно на экране столь же убедительно; мне думается, что там далеко не всегда удачно отобраны для монтажа отдельные дубли. Когда я начала писать этот текст, у меня из глаз упали четыре слезы. Честно говоря, даже не знаю почему.
Последней ночью я снова не могла уснуть. Иногда я задумываюсь, а зачем вообще нужны ночи. Для меня они почти не существуют — всё сливается в один длинный, кошмарный день. Так или иначе, я решила проводить ночные часы конструктивно и стала читать письма Зигмунда Фрейда. Когда я, раскрыв книгу, увидела рядом с титульным листом фотографию Фрейда, то разразилась плачем — он выглядел очень подавленным и удрученным (видимо, снимок сделали незадолго до смерти), словно жизнь разочаровала его. Но доктор Крис сказала, что он очень страдал физически, о чем мне было известно из книги Джонса. Я отдавала себе отчет в его болезни, но все равно верила в то, что мне подсказывала интуиция, поскольку видела печальное разочарование, рисующееся на его мягком и добром лице. В книге показано (хоть я и не уверена, нужно ли публиковать чьи бы то ни было любовные письма), что он вовсе не являлся размазней и недотепой! Тонкий юмор висельника, да и тяжелая борьба были свойственны его натуре. Я прочитала еще не слишком много, потому что одновременно меня интересует напечатанная впервые автобиография Шона О’Кейси. Для меня его книга — потрясающая, но ведь такие вещи должны наконец пробудить чье-то беспокойство.
В больнице «Пэйн-Уитни» никто не хотел влезть в мою шкуру и прочувствовать мое положение — пребывание в этой клинике повлияло на меня роковым образом. Меня поместили в камеру (эдакую цементную клетку), предназначенную для очень хлопотных и подавленных пациентов, но я себя чувствовала так, словно меня засунули в какую-то тюрьму за преступление, которого я не совершила. Бесчеловечное отношение напомнило мне давнишние времена. У меня спросили, почему я в этом помещении не чувствую себя счастливой (там все запираюсь на ключ: выключатели освещения, ящики в шкафчиках, сами шкафчики, ванная комната, решетки на окнах, — а в дверях были маленькие оконца, чтобы можно было все время следить за пациентами. Кроме того, на стене виднелись следы применения насилия и знаки, оставленные другими пациентами). Я ответила: «Надо быть сумасшедшей, чтобы здесь понравилось!» Позднее я слышала, как в соседних камерах кричат женщины — думаю, они начинали визжать, когда жизнь становилась для них невыносимой, — и полагала, что в такие моменты с ними должен бы поговорить хороший психиатр, хотя бы для того, чтобы хоть на минуту облегчить их боль и страдания. Думаю, что и они (врачи) тоже могли бы кое-чему поучиться — но их интересовало только то, о чем они прочитали в своих книгах. А ведь от страдающего всю жизнь человека они, пожалуй, могли бы узнать нечто большее — но у меня складывалось такое впечатление, что их больше интересовали люди, поддающиеся их внушениям и нашептываниям, и от пациентов, которые «признавали их правоту», они отставали и отпускали их. Меня попросили отправиться на ТТ («трудовую терапию»). Я спросила: «И над чем мне там нужно будет трудиться?» Ответ: «Вы можете шить или играть в шашки или даже в карты, а можно заняться вязанием на спицах». Я пыталась объяснить им, что в тот день, когда начну это делать, у них появится очередная сумасшедшая. Мне такие действия даже в голову не приходили. Тогда меня спросили, почему я считаю себя не такой, как остальные пациенты, и я пришла к выводу, что раз они на самом деле такие тупые, то им надо отвечать по-простому; и сказала: «Потому что я не такая».
В первый день я действительно примкнула к одной из пациенток. Та спросила у меня, почему я такая опечаленная, и, чтобы я перестала чувствовать себя столь одинокой, предложила мне позвонить кому-либо из подруг. Я сказала, что меня проинформировали об отсутствии телефона на этом этаже. Кстати, об этажах: все они заперты — никто не может ни войти сюда, ни выйти отсюда. Моя собеседница взглянула на меня, вся потрясенная и до ужаса напуганная, и сказала: «Сейчас я отведу вас к телефону». А когда я стояла около автомата и ждала своей очереди, то заметила охранника (потому что на нем был серый мундир в строчку), и как только подошла к аппарату, он плечом оттолкнул меня оттуда, заметив при этом очень строгим голосом: «Вам пользоваться телефоном нельзя». Кстати говоря, они тут сильно хвалились, что в отделении господствует семейная атмосфера. Я спросила их (врачей), как они это понимают. Ответ был такой: «Знаете, у нас на седьмом этаже полы выстелены коврами и стоит современная мебель», на что я возразила: «Это может сделать пациентам всякий хороший декоратор или специалист по интерьерам — если, конечно, для этой цели имеются средства»; и еще: раз врачи имеют дело с людьми, — спросила я, — то почему они не замечают, что у человека творится внутри?
Та девушка, которая рассказала мне про телефон, выглядела очень опечаленной и нервничающей. После того как охранник оттолкнул меня от телефона, она сказала: «Не знала, что здесь могут сделать такое». Потом добавила: «Я тут из-за своего психического состояния: несколько раз я пыталась полоснуть себе по горлу и вскрыть артерии»; она сказала, что раза три или четыре.
Ну что ж, люди покоряют Луну, но не интересуются трепещущим человеческим сердцем. Кто-то может переделать подобных людей, но не сделает этого — кстати, в этом и состоял первоначальный мотив «Неприкаянных», но никто даже не понял замысла. Отчасти так получилось, пожалуй, из-за изменений в сценарии, да и режиссер ввел свои, дополнительные искажения.
Позднее:
Знаю, что никогда не буду счастлива, но знаю, что умею быть веселой! Помните, я вам рассказывала, что Казан называл меня самой веселой девушкой, какую он когда-либо знал, а, вы уж мне поверьте, он их знал мно-о-о-го. Он любил меня целый год и однажды ночью, когда я очень страдала, укачивал меня, чтобы я заснула. Он же посоветовал мне отправиться к психоаналитику, а потом хотел, чтобы я работала с Ли Страсбергом.
Кажется, это Мильтон написал: «Счастливцы никогда не родились…» Мне известны по меньшей мере два психиатра, которые ищут более оптимистический подход к жизни.

Утро 2 марта:
Снова я ночью не спала. Вчера позабыла рассказать вам одну вещь. Когда меня в первый раз впихнули в комнату на седьмом этаже, то не сказали, что это психиатрическое отделение. Доктор Крис уверила меня, что придет на следующий день. Санитарка явилась после того, как меня обследовал врач-психиатр, проверив, в частности, нет ли у меня опухолей или узелков на груди. Я протестовала против этого, но не слишком бурно, и только пыталась объяснить, что врач, который меня сюда помещал, глупый доктор Липкин, провел тщательное обследование не далее как тридцать дней назад. Но когда вошла сестра, я обратила ее внимание на то, что лишена возможности позвонить санитарке или вызвать ее с помощью сигнальной лампочки. Я спросила, почему это так, и еще кое о чем подобном, а она говорит, что здесь психиатрическое отделение. Только она ушла, как я тут же оделась, и сразу после этого та девушка в холле рассказала мне про телефон. Я ожидала около дверей лифта, которые выглядели точно так же, как другие двери с обычной круглой ручкой, с той только разницей, что на них не было никакого номера (понимаете, их просто пропустили). После беседы с той девушкой, которая мне рассказала, что она пыталась сделать с собою, я вернулась в свою комнату, уже зная, что меня обманули насчет телефона, и присела на кровать, пробуя вообразить, как бы я действовала, если бы мне пришлось сымпровизировать такую ситуацию на сцене. И подумала, что сперва надо бы произвести вокруг себя побольше шума. Признаюсь, идея была краденой — из картины «Можно входить без стука», где я когда-то снималась. Тут я взяла легкий стул и нарочно ударила им по окошку, сделанному в двери, — мне было трудно это сделать, потому что я никогда в жизни ничего не била. Пришлось изрядно молотить, чтобы вылетел хоть маленький кусочек стекла, но в конце мне это удалось, и я, спрятав обломок в ладонь, тихо уселась на кровать, ожидая, когда появятся они. После их прихода я сказала: «Если вы намереваетесь относиться ко мне как к сумасшедшей, то я буду вести себя как сумасшедшая». Должна признаться, следующий мой шаг был выдержан в несколько старосветском духе, но я действительно делала это в картине, с той только разницей, что бритвой. Пришлось показать им, что если они меня не выпустят, то я причиню себе вред — а это, поверьте, последняя вещь, которую мне хотелось бы сделать: вы же знаете, мистер Гринсон, я актриса и никогда бы умышленно не обезобразила себя и не довела бы дело до того, чтобы на лице остались шрамы, — я для этого слишком тщеславна. Но с ними я ни в каком смысле не сотрудничала, поскольку не верила в то, чем они занимаются. Меня попросили спокойно отправиться вместе с ними, но я и не подумала двинуться с кровати, и тогда они подняли меня вчетвером: двое сильных мужчин и две крепкие женщины — и отвезли на лифте этажом выше. Нужно признать, что у них хватило чувства приличия нести меня лицом вниз. Всю дорогу я тихо плакала; наконец они занесли меня в камеру, о которой я уже писала, и коровистая тетка, одна из этих силачек, сказала: «Прошу вымыться». Я ответила, что совсем недавно принимала ванну на седьмом этаже. А она говорит строгим голосом: «При переводе на другой этаж требуется сразу же помыться». Человеку, который управляет этим заведением (типаж директора средней школы), разрешили беседовать со мной и задавать вопросы, словно психоаналитику, хотя доктор Крис четко именовала его «администратором» Он мне сказал, что я очень-очень больная девушка и что я очень больна уже много лет. Оказалось, он не в восторге от того, что вытворяют его пациенты. Еще он спросил, как же я могла работать, когда впадала в депрессию. Ему, видите ли, было интересно, мешало ли мне это в работе. Говорил он внятно и решительно. По существу этот человек не спрашивал, а провозглашал, и потому я ответила: «А вы не думаете, что Грета Гарбо, и Чарли Чаплин, и Ингрид Бергман тоже наверняка временами погружались в депрессию, когда работали?» Это все равно что сказать, будто такой игрок, как Ди Маджио, не сможет попасть по мячу, если испытывает депрессию. Глупость ужасная.
Кстати, у меня есть и хорошие новости; похоже, я помогла одному человеку. Он сам так утверждает: это Джо сказал, что я спасла ему жизнь, отправив к психотерапевту. Доктор Крис подтвердила, что тот врач — великолепный специалист. А Джо утверждает, что ему удалось прийти в себя после развода, и еще добавил, что если бы оказался на моем месте, то тоже разошелся бы с собой. На Рождество он прислал корзину пуэнсеций. Я поинтересовалась, кто это устроил мне такой сюрприз, — моя подруга Пат Ньюкомб присутствовала в тот момент, когда мне доставили цветы. «Не знаю, — ответила она, — тут только такая карточка: “Всего наилучшего, Джо”», а я говорю: «Есть только один Джо». Поскольку это был сочельник, я позвонила ему и спросила, почему он прислал мне цветы. И услышала: «Прежде всего потому, что надеялся на твой ответный звонок с благодарностями», а потом он добавил: «И, кроме того, кто у тебя, черт возьми, еще есть на этом свете?» Потом Джо попросил, чтобы я когда-нибудь сходила с ним выпить. Я говорю, что знаю его как человека, который не пьет, а он ответил на это, что сейчас время от времени позволяет себе употребить самую малость, и тут я сказала, что нам придется встретиться в очень слабо освещенном месте! Тогда он спросил, чем я занимаюсь в сочельник. Я сказала, что ничем, просто сижу с подругой. А он спрашивает, можно ли ему приехать. Я была этим обрадована, хотя, надо признаться, чувствовала себя придавленной и слезы подступали, но все равно была довольна, что он приедет.
Пожалуй, я уж лучше перестану писать, ведь у вас есть много других занятий, но спасибо, что вы согласились прочитать все это.
Мэрилин Монро


Статья опубликована в 2009 г. сайтом marilynfan.ru по материалам книги “Marilyn Monroe” Donald Spoto©